Неточные совпадения
Дни мчались: в
воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не
сошел с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окна, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда
по нем свой быстрый бег...
Молодцевато
прошел по мостовой сменившийся с караула взвод рослых солдат, серебряные штыки, косо пронзая
воздух, точно расчесывали его.
Захотелось сегодня же, сейчас уехать из Москвы. Была оттепель, мостовые порыжели, в сыроватом
воздухе стоял запах конского навоза, дома как будто вспотели, голоса людей звучали ворчливо, и раздирал уши скрип полозьев
по обнаженному булыжнику. Избегая разговоров с Варварой и встреч с ее друзьями, Самгин днем
ходил по музеям, вечерами посещал театры; наконец — книги и вещи были упакованы в заказанные ящики.
— Там — все наше, вплоть до реки Белой наше! — хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый, с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых губ ярко-красного цвета, одной рукою, с вилкой в ней, он писал узоры в
воздухе. — От Бирска вглубь до самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими
по золоту
ходят, лень им золото поднять…
За городом работали сотни три землекопов, срезая гору, расковыривая лопатами зеленоватые и красные мергеля, — расчищали съезд к реке и место для вокзала. Согнувшись горбато,
ходили люди в рубахах без поясов, с расстегнутыми воротами, обвязав кудлатые головы мочалом. Точно избитые собаки, визжали и скулили колеса тачек. Трудовой шум и жирный запах сырой глины стоял в потном
воздухе. Группа рабочих тащила волоком
по земле что-то железное, уродливое, один из них ревел...
Он пожимал плечами, как будто озноб пробегал у него
по спине, морщился и, заложив руки в карманы,
ходил по огороду,
по саду, не замечая красок утра, горячего
воздуха, так нежно ласкавшего его нервы, не смотрел на Волгу, и только тупая скука грызла его. Он с ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.
Его не стало, он куда-то пропал, опять его несет кто-то
по воздуху, опять он растет, в него льется сила, он в состоянии поднять и поддержать свод, как тот, которого Геркулес сменил. [Имеется в виду один из персонажей греческой мифологии, исполин Атлант, державший на своих плечах небесный свод. Геркулес заменил его, пока Атлант
ходил за золотыми яблоками.]
Он медленно ушел домой и две недели
ходил убитый, молчаливый, не заглядывал в студию, не видался с приятелями и бродил
по уединенным улицам. Горе укладывалось, слезы иссякли, острая боль затихла, и в голове только оставалась вибрация
воздуха от свеч, тихое пение, расплывшееся от слез лицо тетки и безмолвный, судорожный плач подруги…»
Стелленбош славится в колонии своею зеленью, фруктами и здоровым
воздухом. От этого сюда стекаются инвалиды и иностранцы, нанимают домы и наслаждаются тенью и прогулками. В неделю два раза
ходят сюда из Капштата омнибусы; езды всего
по прямой дороге часов пять. Окрестности живописны: все холмы и долины. Почва состоит из глины, наносного ила, железняка и гранита.
В обычное время в остроге просвистели
по коридорам свистки надзирателей; гремя железом, отворились двери коридоров и камер, зашлепали босые ноги и каблуки котов,
по коридорам
прошли парашечники, наполняя
воздух отвратительною вонью; умылись, оделись арестанты и арестантки и вышли
по коридорам на поверку, а после поверки пошли за кипятком для чая.
Наконец начало светать.
Воздух наполнился неясными сумеречными тенями, звезды стали гаснуть, точно они уходили куда-то в глубь неба. Еще немного времени — и кроваво-красная заря показалась на востоке. Ветер стал быстро стихать, а мороз — усиливаться. Тогда Дерсу и Китенбу пошли к кустам.
По следам они установили, что мимо нас
прошло девять кабанов и что тигр был большой и старый. Он долго
ходил около бивака и тогда только напал на собак, когда костер совсем угас.
Полосы дождя, точно волны, двигались
по воздуху и
проходили сквозь лес.
А в зимний день
ходить по высоким сугробам за зайцами, дышать морозным острым
воздухом, невольно щуриться от ослепительного мелкого сверканья мягкого снега, любоваться зеленым цветом неба над красноватым лесом!.. А первые весенние дни, когда кругом все блестит и обрушается, сквозь тяжелый пар талого снега уже пахнет согретой землей, на проталинках, под косым лучом солнца, доверчиво поют жаворонки, и, с веселым шумом и ревом, из оврага в овраг клубятся потоки…
Я прислушался. Со стороны, противоположной той, куда ушли казаки, издали доносились странные звуки. Точно кто-нибудь рубил там дерево. Потом все стихло.
Прошло 10 минут, и опять новый звук пронесся в
воздухе. Точно кто-то лязгал железом, но только очень далеко. Вдруг сильный шум прокатился
по всему лесу. Должно быть, упало дерево.
В верхней части река Сандагоу слагается из 2 рек — Малой Сандагоу, имеющей истоки у Тазовской горы, и Большой Сандагоу, берущей начало там же, где и Эрлдагоу (приток Вай-Фудзина). Мы вышли на вторую речку почти в самых ее истоках.
Пройдя по ней 2–3 км, мы остановились на ночлег около ямы с водою на краю размытой террасы. Ночью снова была тревога. Опять какое-то животное приближалось к биваку. Собаки страшно беспокоились. Загурский 2 раза стрелял в
воздух и отогнал зверя.
Перейдя через невысокий хребет, мы попали в соседнюю долину, поросшую густым лесом. Широкое и сухое ложе горного ручья пересекало ее поперек. Тут мы разошлись. Я пошел
по галечниковой отмели налево, а Олентьев — направо. Не
прошло и 2 минут, как вдруг в его стороне грянул выстрел. Я обернулся и в это мгновение увидел, как что-то гибкое и пестрое мелькнуло в
воздухе. Я бросился к Олентьеву. Он поспешно заряжал винтовку, но, как на грех, один патрон застрял в магазинной коробке, и затвор не закрывался.
Мне захотелось дышать русским
воздухом,
ходить по русской земле.
Дети играют на улице, у берега, и их голоса раздаются пронзительно-чисто
по реке и
по вечерней заре; к
воздуху примешивается паленый запах овинов, роса начинает исподволь стлать дымом
по полю, над лесом ветер как-то
ходит вслух, словно лист закипает, а тут зарница, дрожа, осветит замирающей, трепетной лазурью окрестности, и Вера Артамоновна, больше ворча, нежели сердясь, говорит, найдя меня под липой...
…
Прошли недели две. Мужу было все хуже и хуже, в половину десятого он просил гостей удаляться, слабость, худоба и боль возрастали. Одним вечером, часов в девять, я простился с больным. Р. пошла меня проводить. В гостиной полный месяц стлал
по полу три косые бледно-фиолетовые полосы. Я открыл окно,
воздух был чист и свеж, меня так им и обдало.
Пожар достиг в эти дня страшных размеров: накалившийся
воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон был одет и
ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься такою шуткою, как в Египте. План войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона: Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры; на все возражения он отвечал кабалистическим словом; «Москва»; в Москве догадался и он.
— Ну, пей чай! — обращается Анна Павловна к балбесу, — пейте чай все… живо! Надо вас за прилежание побаловать;
сходите с ними, голубушка Марья Андреевна, погуляйте
по селу! Пускай деревенским
воздухом подышат!
Оставь, оставь… Дай мне хоть двести тысяч, не возьму. Я свободный человек. И все, что так высоко и дорого цените вы все, богатые и нищие, не имеет надо мной ни малейшей власти, вот как пух, который носится
по воздуху. Я могу обходиться без вас, я могу
проходить мимо вас, я силен и горд. Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!
Она
ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она всё время нюхает
воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное.
Он напугал меня не на шутку:
ходя по лесу в серый туманный день, я убил уже много зайцев и развесил их
по сучьям, чтобы собрать после, вместе с другим охотником; от наступающих сумерек становилось темно; вдруг вижу я огромное подобие белого зайца, сидящего на корточках, в
воздухе, как мне показалось, на аршин от земли.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое
ходило по корпусу вместе с Михалкой, — это весело горел пук лучины в руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в
воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, — в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Все там было свое как-то: нажгут дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу крестьян, или езда теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и замирают, рея в
воздухе, или, наконец, еще позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле как посеребренное, и
по нем
ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
Воздух заструился на мгновение;
по небу сверкнула огненная полоска: звезда покатилась. «Зинаида?» — хотел спросить я, но звук замер у меня на губах. И вдруг все стало глубоко безмолвно кругом, как это часто бывает в средине ночи… Даже кузнечики перестали трещать в деревьях — только окошко где-то звякнуло. Я постоял, постоял и вернулся в свою комнату, к своей простывшей постели. Я чувствовал странное волнение: точно я
ходил на свидание — и остался одиноким и
прошел мимо чужого счастия.
Видит Родион Антоныч, что
ходит он
по болоту и копает носом вязкую тепловатую тину, и так ему хорошо: в
воздухе парит, над ним густая осока колышется, всякая болотная мошка гудит-гудит…
Он
ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в
воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела на него с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
— Мы ведь всё вместе, — пояснила Шурочка. — Я бы хоть сейчас выдержала экзамен. Самое главное, — она ударила
по воздуху вязальным крючком, — самое главное — система. Наша система — это мое изобретение, моя гордость. Ежедневно мы
проходим кусок из математики, кусок из военных наук — вот артиллерия мне, правда, не дается: все какие-то противные формулы, особенно в баллистике, — потом кусочек из уставов. Затем через день оба языка и через день география с историей.
Он
прошел в столовую. Там уже набралось много народа; почти все места за длинным, покрытым клеенкой столом были заняты. Синий табачный дым колыхался в
воздухе. Пахло горелым маслом из кухни. Две или три группы офицеров уже начинали выпивать и закусывать. Кое-кто читал газеты. Густой и пестрый шум голосов сливался со стуком ножей, щелканьем бильярдных шаров и хлопаньем кухонной двери.
По ногам тянуло холодом из сеней.
С лихорадочною страстностью переезжает он с места на место, всходит на горы и
сходит с оных, бродит
по деревням, удивляется свежести горного
воздуха и дешевизне табльдотов, не морщась пьет местное вино, вступает в собеседования с кельнерами и хаускнехтами и наконец, с наступлением ночи, падает в постель (снабженную, впрочем, дерюгой вместо белья и какими-то кисельными комками вместо подушек), измученный беготней и массой полученных впечатлений.
Чувствуется, что в
воздухе есть что-то ненормальное, что жизнь как будто
сошла с ума, и, разумеется,
по русскому обычаю, опасаешься, что вот-вот попадешь в «историю».
В десять ужин, а после ужина уходит в кабинет и до четырех часов стучит на своем «ремингтоне». Летом тот же режим — только больше на
воздухе. Любитель цветов, В.М. Лавров копается в саду, потом
ходит за грибами, а
по ночам делает переводы на русский язык польских писателей или просматривает материалы для очередного номера журнала, которые ему привозили из редакции.
На этот раз Порфирий Владимирыч серьезно обиделся и замолчал. Долго
ходили они рядом взад и вперед
по столовой. Аннинька зевала, Порфирий Владимирыч в каждом углу крестился. Наконец доложили, что поданы лошади, и началась обычная комедия родственных проводов. Головлев надел шубу, вышел на крыльцо, расцеловался с Аннинькой, кричал на людей: ноги-то! ноги-то теплее закутывайте! или кутййки-то! кутейки-то взяли ли? ах, не забыть бы! — и крестил при этом
воздух.
Больные в других палатах, выздоравливающие, например, могли свободно
ходить по коридорам, задавать себе большой моцион, дышать
воздухом, не настолько отравленным, как
воздух палатный, спертый и всегда — необходимо наполненный удушливыми испарениями.
— Не пойду, — сказал Дыма решительно. — Бог создал человека для того, чтобы он
ходил и ездил
по земле. Довольно и того, что человек проехал
по этому проклятому морю, которое чуть не вытянуло душу. А тут еще лети, как какая-нибудь сорока,
по воздуху. Веди нас пешком.
Передонов не
ходил в гимназию и тоже чего-то ждал. В последние дни он все льнул к Володину. Страшно было выпустить его с глаз, — не навредил бы. Уже с утра, как только проснется, Передонов с тоскою вспоминал Володина: где-то он теперь? что-то он делает? Иногда Володин мерещился ему: облака плыли
по небу, как стадо баранов, и между ними бегал Володин с котелком на голове, с блеющим смехом; в дыме, вылетающем из труб, иногда быстро проносился он же, уродливо кривляясь и прыгая в
воздухе.
Гость ревниво осмотрел его и остался доволен — парень не понравился ему. Коренастый, краснощёкий, в синей рубахе, жилете и шароварах за сапоги, он казался грубым, тяжёлым, похожим на кучера. Всё время поправлял рыжеватые курчавые волосы, карие глаза его беспокойно бегали из стороны в сторону, и
по лицу
ходили какие-то тени, а нос сердито шмыгал, вдыхая
воздух. Он сидел на сундуке, неуклюже двигая ногами, и смотрел то на них, то на гостя каким-то неприятным, недоумевающим взглядом.
Корявые берёзы, уже обрызганные жёлтым листом, ясно маячили в прозрачном
воздухе осеннего утра, напоминая оплывшие свечи в церкви.
По узким полоскам пашен, качая головами, тихо шагали маленькие лошади; синие и красные мужики безмолвно
ходили за ними, наклонясь к земле, рыжей и сухой, а около дороги, в затоптанных канавах, бедно блестели жёлтые и лиловые цветы. Над пыльным дёрном неподвижно поднимались жёсткие бессмертники, — Кожемякин смотрел на них и вспоминал отзвучавшие слова...
Ливень
прошёл,
по саду быстро скользили золотые пятна солнца, встряхивали ветвями чисто вымытые деревья, с листьев падали светлые, живые, как ртуть, капли, и
воздух, тёплый, точно в бане, был густо насыщен запахом пареного листа.
И Лукашка опять засвистал и пошел к кордону, обрывая листья с сучьев.
Проходя по кустам, он вдруг остановился, заметив гладкое деревцо, вынул из-под кинжала ножик и вырезал. — То-то шомпол будет, — сказал он, свистя в
воздухе прутом.
В Москве есть особая varietas [разновидность (лат.).] рода человеческого; мы говорим о тех полубогатых дворянских домах, которых обитатели совершенно
сошли со сцены и скромно проживают целыми поколениями
по разным переулкам; однообразный порядок и какое-то затаенное озлобление против всего нового составляет главный характер обитателей этих домов, глубоко стоящих на дворе, с покривившимися колоннами и нечистыми сенями; они воображают себя представителями нашего национального быта, потому что им «квас нужен, как
воздух», потому что они в санях ездят, как в карете, берут за собой двух лакеев и целый год живут на запасах, привозимых из Пензы и Симбирска.
По этим чугунным, массивным, в два обхвата шириною трубам
воздух проходил сквозь каупера, нагревался в них горящими газами до шестисот градусов и оттуда уже проникал во внутренность доменной печи, расплавляя руду и уголь своим жарким дуновением.
Вечером в этот день Даша в первый раз была одна. В первый раз за все время Долинский оставил ее одну надолго. Он куда-то совершенно незаметно вышел из дома тотчас после обеда и запропастился. Спустился вечер и угас вечер, и темная, теплая и благоуханная ночь настала, и в
воздухе запахло спящими розами, а Долинский все не возвращался. Дору это, впрочем, по-видимому, совсем не беспокоило, она
проходила часов до двенадцати
по цветнику, в котором стоял домик, и потом пришла к себе и легла в постель.
— И отлично это! — подхватил князь, и, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить себя от задушавшей его тоски, он вышел на платформу и стал жадно вдыхать свежий и холодный
воздух; при этом ему несколько раз приходила в голову мысль броситься на рельсы, чтобы
по нем
прошел поезд. «Но тут можно, пожалуй, не умереть, — думал он: — а сделаться только уродом; револьвер, в этом случае, гораздо вернее».
Приходят новые деятели; слышатся вопросы: «решена?», «аудиенции-то добился ли,
по крайней мере?» и ответы: «а черт их разберет!», «семь дней
хожу, и дальше передней ни-ни!» В пять часов мы выходим наконец на
воздух.
Я исполнил просьбу Валентины Григорьевны и вскоре пришел к генералу.
По обыкновению, мы сели за шахматы, но генерал играл довольно рассеянно. На веранду из сада поднялись Урманов и Валентина Григорьевна и
прошли через столовую во внутренние комнаты. Оттуда послышались звуки рояля… Генерал собрался сделать ход, поднял одну фигуру и задержал ее в
воздухе. При этом он пытливо посмотрел на меня и сказал...
Он сорвал ветку и начал вертеть ею
по воздуху. Они
прошли еще шагов двадцать.
Да, я опять
хожу по этим горам, поднимаюсь на каменистые кручи, спускаюсь в глубокие лога, подолгу сижу около горных ключиков, дышу чудным горным
воздухом, напоенным ароматами горных трав и цветов, и без конца слушаю, что шепчет столетний лес…